【俄】 奥西普 曼德尔斯塔姆(1891—1938)
译: 张崇殷
我们看着森林并且说:
这是片为了船只和桅杆的森林,
红松,
脱落在树顶他们蓬松的负荷,
会在风暴中吱嘎作响,
在狂怒而无木的气流中;
铅垂线牢牢系住起舞的甲板
紧紧扒在海风盐渍的脚跟下。
这海的漫游者,
沉浸他对空间不羁的渴望,
正犁过排浪的潮纹,用几何学的测针,
以陆地范围内的吸引力
来校对大海汹涌的表面。
但是呼吸着
从船板中渗漏的树脂液的味道,
并赞赏这钉固到舱壁的木板
非是由平和的伯利恒木匠,却由另一位 ——
那旅程之父,航海者之友所铆 ——
我们说道
它们也曾挺立在陆地上,
不自在就像驴子的脊背,
它们的树冠健忘了树根,
在一条闻名的山岭上;
也号叫在甜蜜突胀的云团下,
无果地向天空奉献它们珍贵的运货
为了一小撮盐。
我们当从哪里开始?
一切抛落而坼裂,
空气因由比喻而颤动,
没有一个词比另一个更适合,
大地发出隐喻的哼唱。
轻便的双轮马车将它的套具
纵身驾驭上疾驰的鸟群,
迸发开去,
与赛道上那些喷着鼻息的名马竞逐。
三重幸福的是那在歌中留名的人;
一首歌为命名所增色
比其它的歌曲存活地更久,
带饰就已醒目
便不再担心遗忘和昏沉的气息,
无论是男人的接近,抑或野兽皮毛的味道
或只是手掌间摩挲的香料草味。
空气变暗如水,万物其中泳动如鱼,
鱼鳍推拨着球体
那是紧实的、弹性的,几乎不加热的 ——
这晶体,那里面车轮滚动而马匹惊避,
而湿润的黑土则夜夜被草叉、
三叉戟,锄头和犁所翻新。
空气被稠密混合如同这大地 ——
你无法从中出来,要进去也不易。
沙沙声穿过树林像一场绿地球戏;
孩子们用指节玩弄着死兽的椎骨。
我们时代的岁月以其虚弱的计算结束。
让我们感激曾经拥有的一切:
我自己也犯错,迷路,失算。
时代像只金球发出鸣响,
抛去,掏空,无人支持。
每当触及,它就回答“是”和“不”,
像一个孩子会说:
”我给你一个苹果“或”我不会给你一个“
它的脸发这些话是对于他声音的准确模拟。
声音依旧在回响,虽然它的来源消失了。
骏马,栽躺在尘中翻着白沫。
而它脖颈上陡峭的弧线,
仍保持对着奋蹄急进的回忆,
那一刻不只是四蹄
更是多如路上飞溅的石子,
当烈焰之蹄腾空离开了地面
并重始其四蹄的交替。
所以,
无论谁发现马蹄铁
都会吹去尘土,
用毛布擦拭直到锃亮为止,
然后
把它挂在门口上
教它休息,
如此它便不必再从燧石上击溅火星。
人类的嘴唇
再也没有更多话要说
保持着说出最后一词时的情状。
而手臂上还留着沉重感
尽管罐子中的水
已在带回家的路上
遗洒了一半。
我此刻说着的话并不是我说的,
而是从大地中挖出来石化的麦粒。
有人
在硬币上描绘狮子,
另些人
铸造头像;
各式各样黄铜、黄金、青铜的圆块
在大地里享有同等的荣耀。
世纪,试图咬穿它们,在那里留下齿痕
时间裁削着我,如同一枚硬币,
而我已没有多少留给我自己。
1923
注:转译自James Greene英译本
【原诗】
НАШЕДШИЙ ПОДКОВУ
Пиндарический отрывок
Глядим на лес и говорим:
— Вот лес корабельный, мачтовый,
Розовые сосны,
До самой верхушки свободные от мохнатой ноши,
Им бы поскрипывать в бурю,
Одинокими пиниями,
В разъяренном безлесном воздухе;
Под соленою пятою ветра устоит отвес, пригнанный к пляшущей палубе,
И мореплаватель,
В необузданной жажде пространства,
Влача через влажные рытвины
Хрупкий прибор геометра,
Сличит с притяженьем земного лона
Шероховатую поверхность морей.
А вдыхая запах
Смолистых слез, проступивших сквозь обшивку корабля,
Любуясь на доски,
Заклепанные, слаженные в переборки
Не вифлеемским мирным плотником, а другим —
Отцом путешествий, другом морехода, —
Говорим:
— И они стояли на земле,
Неудобной, как хребет осла,
Забывая верхушками о корнях
На знаменитом горном кряже,
И шумели под пресным ливнем,
Безуспешно предлагая небу выменять на щепотку соли
Свой благородный груз.
С чего начать?
Все трещит и качается.
Воздух дрожит от сравнений.
Ни одно слово не лучше другого,
3емля гудит метафорой,
И легкие двуколки
В броской упряжи густых от натуги птичьих стай
Разрываются на части,
Соперничая с храпящими любимцами ристалищ.
Трижды блажен, кто введет в песнь имя;
Украшенная названьем песнь
Дольше живет среди других —
Она отмечена среди подруг повязкой на лбу,
Исцеляющей от беспамятства, слишком сильного одуряющего запаха —
Будь то близость мужчины,
Или запах шерсти сильного зверя,
Или просто дух чобра, растертого между ладоней.
Воздух бывает темным, как вода, и все живое в нем плавает, как рыба,
Плавниками расталкивая сферу,
Плотную, упругую, чуть нагретую, —
Хрусталь, в котором движутся колеса и шарахаются лошади,
Влажный чернозем Нееры, каждую ночь распаханный заново
Вилами, трезубцами, мотыгами, плугами.
Воздух замешен так же густо, как земля, —
Из него нельзя выйти, в него трудно войти.
Шорох пробегает по деревьям зеленой лаптой,
Дети играют в бабки позвонками умерших животных.
Хрупкое летоисчисление нашей эры подходит к концу.
Спасибо за то, что было:
Я сам ошибся, я сбился, запутался в счете.
Эра звенела, как шар золотой,
Полая, литая, никем не поддерживаемая,
На всякое прикосновение отвечала «да» и «нет».
Так ребенок отвечает:
«Я дам тебе яблоко» — или: «Я не дам тебе яблоко».
И лицо его — точный слепок с голоса, который произносит эти слова.
Звук еще звенит, хотя причина звука исчезла.
Конь лежит в пыли и храпит в мыле,
Но крутой поворот его шеи
Еще сохраняет воспоминание о беге с разбросанными ногами, —
Когда их было не четыре,
А по числу камней дороги,
Обновляемых в четыре смены,
По числу отталкиваний от земли
Пышущего жаром иноходца.
Так
Нашедший подкову
Сдувает с нее пыль
И растирает ее шерстью, пока она не заблестит;
Тогда
Он вешает ее на пороге,
Чтобы она отдохнула,
И больше уж ей не придется высекать искры из кремня.
Человеческие губы,
которым больше нечего сказать,
Сохраняют форму последнего сказанного слова,
И в руке остается ощущение тяжести,
Хотя кувшин
наполовину расплескался,
пока его несли домой.
То, что я сейчас говорю, говорю не я,
А вырыто из земли, подобно зернам окаменелой пшеницы.
Одни
на монетах изображают льва,
Другие —
голову.
Разнообразные медные, золотые и бронзовые лепешки
С одинаковой почестью лежат в земле,
Век, пробуя их перегрызть, оттиснул на них свои зубы.
Время срезает меня, как монету,
И мне уж не хватает меня самого...
1923
|